Говорить о том, что барон Маннергейм (к слову, этнический швед) был сколь-нибудь заметной фигурой в масштабах Российской империи до революции (а его заслуги именно этого периода отмечает пресловутая мемориальная доска), не приходится. На момент февральского переворота он имел чин генерал-майора (погоны генерал-лейтенанта ему пожаловало уже Временное правительство), носил на мундире знак Ордена Святого Георгия IV степени и командовал 12-й кавалерийской дивизией на Юго-Западном фронте.

На начало 1917-го в действующей русской армии было свыше 250 пехотных и кавалерийских дивизий, сведённых в 76 корпусов. Помимо лиц, ими командовавших, генеральские звания носили командиры бригад и даже некоторых полков, командующие армиями и фронтами, начальники их штабов и еще множество должностных лиц. Очень многие из них были георгиевскими кавалерами. То есть Маннергейм был всего лишь одним из членов достаточно многочисленной генеральской корпорации, не выделявшимся на общем фоне ни какими-либо выдающимися талантами, ни заслугами. Иначе мог бы к пятидесяти годам занимать пост и повыше.   

В действительно значимого персонажа мировой истории барон превратился, когда в декабре 1917-го перебрался на историческую родину – в ставшую к тому моменту независимой Финляндию. Вообще, за то, что финны сумели сохраниться как нация и в итоге образовали собственное государство, им следует благодарить Россию. Отняв в 1809 году эту территорию у шведов, которые относились к аборигенам примерно так же, как польские паны к предкам нынешних украинцев, т.е. как к бесправному быдлу, русские цари превратили эту окраину в витрину демократии. У финнов был собственный парламент, своя конституция и право беспошлинной торговли, они не подлежали призыву в русскую армию, все собранные налоги оставляли на местные нужды, да ещё получали дотации из Петербурга. Но самое главное, что сделали русские для финнов – они фактически из ничего помогли им возродить культуру и язык, поддерживая процесс становления национального самосознания. Благодарность за это была весьма своеобразной, а её "проявления" как раз тесно связаны с именем Маннергейма.    

Вопреки расхожему мнению, формально он находился во главе финского государства сравнительно недолго – в качестве регента в 1918-1919 гг. и в роли президента в 1944-1946 гг. Однако и в остальное время его авторитет в стране был огромным. Можно смело утверждать, что в 1920-1940 гг. маршал был самой влиятельной фигурой в Финляндии. И за этот период у России благодарить Маннергейма точно нет никаких оснований.

Тех, кто считает иначе, умиляет тот факт, что до самой смерти на столе у финского маршала стоял портрет Николая II с дарственной надписью. Также многие уверены, что в годы гражданской войны барон был союзником антибольшевистских сил и поддерживал белых. Ещё вспоминают о симпатиях, которые финский полководец как будто бы испытывал к России и её народу. Всё это, вкупе с приписываемой Маннергейму любовью к Петербургу, из-за которой он якобы пассивно действовал во время блокады и фактически не позволил немцам взять город на Неве, по логике авторов затеи с мемориальной доской, должно являться достаточным основанием для увековечивания его памяти в нашей стране.

Однако подобные утверждения, за исключением, пожалуй, портрета императора на столе, более чем сомнительны. Все разговоры о некой мифической симпатии Маннергейма к нашему народу множат на ноль события конца апреля 1918-го в Выборге, когда его егеря жестоко расправились со всеми русскими, кто попался им в "освобождённом городе". По минимальным оценкам, число жертв, среди которых почти не было красных, превысило четыре сотни. Несмотря на неоднократные заявления барона о готовности поддержать белых, никакой практической помощи он им не оказал. Поклонники маршала утверждают, что совместный поход на Петроград не состоялся из-за несговорчивости вождей антибольшевистских сил. Однако позиция Колчака и Миллера становится понятной, если учитывать, что Маннергейм хотел получить за свою помощь: помимо признания независимости он требовал уступить Финляндии Восточную Карелию, предоставить "автономию" Архангельской и Олонецкой губерниям, а также демилитаризовать Балтику.

Получив отказ от белых, финны, пользуясь внутрироссийской смутой, попытались "отжать" Карелию самостоятельно. Для этого они инспирировали создание на севере региона "независимой республики", правительство которой объявило о выходе из состава России. Почти все "министры" самозваной республики прикатили в объявленное ее столицей село Ухта из Хельсинки, а "армия" сепаратистов едва не полностью состояла из финских отрядов с финскими же офицерами во главе. Возня с карельской "независимостью" продолжалась аж до марта 1922-го, когда Красная армия с трудом вытеснила "горячих парней" обратно на родину.

За те четверть века, что Маннергейм находился на первых ролях в Финляндии, случились четыре советско-финских войны. Ни с кем и никогда Россия не воевала столько раз за такой короткий период. В трёх случаях в роли агрессоров выступали именно финны. Да и с так называемой зимней войной 1939-1940 гг. не всё так просто. Даже многие политики в Хельсинки признавали обоснованность предложений СССР об обмене территориями и считали, что боевые действия стали следствием упёртости и несговорчивости Маннергейма и его окружения, уверенных в поддержке со стороны Германии и Англии.

Вступление во Вторую мировую на стороне Гитлера барон рассматривал как возможность взять реванш за предшествовавшее поражение, надеясь реализовать проект Великой Финляндии от Балтики до Белого моря. Затея почти удалась: к концу 1941-го финны продвинулись до реки Свирь и Онежского озера, оккупировали значительную часть Ленинградской области и Карелии и, заняв Медвежьегорск и Повенец, вышли к западному берегу Беломорканала. Но дальше пройти не смогли.  

И дело вовсе не в том, что, как утверждают симпатизирующие Маннергейму "историки", финны всего лишь хотели вернуть утраченное в ходе "зимней войны" и не собирались продолжать наступление. Этот миф опровергает подписанная самим маршалом нота госдепартаменту США, в которой он прямо указывал, что "Финляндия… стремится обезвредить и занять наступательные позиции противника и за пределами границы 1939 года… Финляндии было бы необходимо приступить к принятию таких мер еще в 1939-1940 гг., если бы только её силы тогда были бы для этого достаточны…" 

Иными словами, захватнические планы были у Маннергейма и накануне "зимней войны", просто тогда силёнок не хватило.

В оккупированной Карелии финны устраивались всерьёз и надолго, выкачивая из обретённой колонии ее главный ресурс – древесину. На более-менее сносное положение при оккупантах могли рассчитывать только карелы и ингерманландцы, признанные "недоделанными финнами" (что-то типа финского варианта "фольксдойч"). Русским ("рюссявиха") места в Великой Финляндии не было. Их сгоняли в лагеря, самый крупный из которых был в Петрозаводске, переименованном в Яанислинне. Жизнь там была поистине адской: от голода, холода и болезней люди умирали тысячами.

Но ещё хуже было положение русских военнопленных. По жестокости обращения с этим "контингентом" финны превзошли даже немцев. Точное число погибших в финских концлагерях не установлено до сих пор. Так, недавно в финской прессе появились данные о том, что более тысячи русских военнопленных, трудившихся на строительстве финских укреплений под Медвежьегорском и затем расстрелянных, могут быть захоронены в урочище Сандармох.

С подачи общества "Мемориал" это место с начала 1990-х считается "памятником жертвам кровавых сталинских репрессий". В Сандормохе установлено множество памятников представителям разных народов, якобы уничтоженным здесь НКВД; сюда любят наведываться польские и прибалтийские дипломаты, чтобы под телекамеры потребовать от России покаяния за убиенных соотечественников. Но памятника русским военнопленным, ставшим жертвами якобы всей душой любившего Россию Маннергейма, в Сандормохе нет.   

Всё, с чем в нашей стране должно ассоциироваться имя этого бывшего царского генерала и финского маршала, это десятки тысячи русских, уничтоженных по его приказу в 1918-1944 гг. ради, к счастью, так и не воплощённой химеры под названием Великая Финляндия.     

Так что единственным основанием, позволяющим считать, что Маннергейм с симпатией относился к нашей стране и достоин увековечения своей памяти на русской земле, остаётся только портрет Николая II на его столе. На другой чаше весов лежат кровь, боль и гнев жителей захваченного Выборга, блокадного Ленинграда и превращенного в концлагерь Петрозаводска. И почему-то совсем не удивляет то, что портрет в этой ситуации перевесил.